Ноябрь, о бренная пора!
В такую пору
даны и шишки и кора
древес по бору,
и звук упавшего пера
побору

борея; сходят глухота
и сон к тетерям,
и всюду пусто неспроста, -
оттуда зверем
прокравшись, смотришь из куста
на терем

ты, ночь, и знаешь квох тетерь,
смурной и хлипкий,
пугливо взвизгнувшую дверь,
со стенкой сшибки
и крик, ощеренный теперь
в улыбке.

Забудем же уют тепла,
с тобой, с бореем
пойдём, паля мосты дотла,
полётом сбреем
тень слёз, висящих, как тела
по реям.

Борей, оставь соборный бор,
спеши нажиться,
смотря в лицо, где сух и взор,
и роговица,
а незамеченным в упор -
на лица,

и то мне струями зашей,
чем я не вышел,
занеже вылетел взашей,
сказав: "Излишек,
однако, в жизни сей шишей
и шишек."

Горит во тьме над Серой мост.
Ты та же, серость,
что лики города корост
(почти что ересь).
Смывай, топи ж (почти что тост)
мой Эрос.

Твой в прошлом плавный, вольный вал
(сейчас плачевней)
царице тело целовал -
что там царевне! -
и царь здесь отливал, овал,
в харчевне

кирнув, чеканил, пьян и сыт,
как мафиози.
Днесь шут стоит, по-царски стыд
забыв, и в бозе
честит любовь, но (он простит)
и в прозе.

Не то что бы с вином, хоть пьян,
скорей, с повинной,
ведь полон тем и тем стакан
наполовину.
Живёт воздвигший истукан
скотиной, -

Столичной сто за воротник,
прилично смердам,
кладёт он, если дождь застиг,
шатает смерчем.
Любой, хотя бы в этот миг,
бессмертен

и понимает, что чужда
природе вещность,
когда на поле ночь, когда
в запасе вечность,
и что печать её следа -
беспечность.

И тут простителен соблазн
во имя оной
певучей юности оргазм,
не низя тона,
свободно перелить в маразм
Титона.

В ногах подгнившая листва
шуршит и ропщет,
и нет такого естества
приятней обществ
для губ, роняющих слова,
что, в общем,

во мраке, ливне мой бомонд
и в ветре прелесть.
Пока не в ноль, ноль семь и Бонд
скрепляют челюсть,
пока означен горизонт -
и цель есть.

Титона Эос ждёт сама.
Его ушибы,
седины, что у ней сурьма,
её ж изгибы
такие, что сойти с ума.
Дойти бы.