1989

Мы тоже во двор не спешили с утра.
Лежали в кровати, лежали в поту.
Как влажный матрас колебалась жара
от наших любить, не попыток, потуг.

Играли "Deep Purple" - архаичная вещь.
Архивная даже. Ведь юность - архив,
попытка какую-то "липу" сберечь,
себя за фальшивую подпись простив.

А вот не прощается. Как не лечи
глаголом сегодняшним этот фальшак,
но входят однажды другие врачи
и в глотку вливают свинец. Не за так,

за то, что лицом прижималась к плечу,
за тёплую кожу. Но это потом.
А там и тогда я тону и лечу,
и ты не спешишь облачаться в капрон,

футболку и джинсы. И ласково врёшь.
Телесный глагол, мол, антично упруг.
Ты много б дала. И ты много даёшь.
Я меньше бы взял. Но я больше беру.

Табачный венок заплетает жара.
Язык заплетает привычный узор,
латает корявые дыры утра,
мол, утра такого не знал до сих пор.

Но что-то такое "вот локоть, куси!",
"вот твой локоток, он вкуснее всего".
И хочется плакать, прощенье просить,
прощенье за всё, ибо всё - ничего.

Ты скоро соскочишь и хлюпнет кровать
под парою тощих твоих ягодиц.
Мы вне привилегий за что-то прощать.
Солёное что-то спадает с ресниц.