Биржа встала.
Довольно лесу
наломали, настригли, повывезли.
За Туломой колотит по рельсу
человек на дневальной привязи.
Этот воздух пропитан железом,
эти сопки пропахли баландами,
этот край, словно пайка, отрезан
и проигран за картами мятыми,
самодельными.
Привкус металла
выдыхаю в бессонье полночи.
Кислороду всегда не хватало
за полярным, железным обручем.
Слишком много до воздуха жадных
приезжали сюда под конвоем.
Вон, у берега - сколько лежат их,
побарачно, повзводно, по двое,
поедино -
ети мои валенки -
ни креста, ни тростинки, ни камня.
Я пытаюсь допрыгнуть - маленький,
я хочу доораться - куда мне.
Звон и плач за холодным зеркалом
одичалых причалов.
Знаешь, как
ощущать и свои молекулы
в этих грязных, мазутных камушках,
в этой трассе на Пяйве и Никель,
в этом всем.
По каким-то из чисел,
здесь проходит заморенный, дикий,
зверомордый, обугленный дизель.
Он похож на машину забвения,
с мешаниной своих тараканов,
где горит не одно поколение,
где и я, перемолотый, кану
в исполинское брюхо.
Послушай,
если правда не только в мясе,
где живут подконвойные души
похороненных тут же, на трассе,
слева, справа, под ней?
Ты же знаешь,
ну кому удивительно это:
раскопают столетнюю залежь,
глядь - лежит.
Как живой, в мерзлоте-то.
Здесь ни тлена,
ни круговорота
демокритовых атомов -
Север.
Может, там,
где лежат эти кто-то,
есть и души?
Не всем же на небе
хороводить морозным сияньем.
Биржа встала.
Сосед - лейтенант
подъезжает к подъезду,
по-пьяни,
кривобоко сдавая назад,
и летит над вечерним туманом
от заложенной сваи моста,
звон по душам,
таким безымянным,
что ни камня для них,
ни креста.
