Золотым сверкала зубом
и колечком золотым.
Про подруг шутила грубо,
выдыхала тонкий дым.

Сладкой веткою сирени
сладко била по губам.
Я ходил за нею тенью,
говорил, что не отдам.

На колени становился.
"Лена, Лена, как же так?"
Сквозь царапины привился
холод. Холод и барак.

Выходил папаша. Брюхо
через маечку чесал.
Улыбался "Тресну в ухо!
Что, любовничек, приссал?"

И сворачивал ухмылку
"Мать-коза моя, позырь.
Притащил щенок бутылку.
Притаранил нам пузырь."

Лена зубом полыхала.
Лена щурила глаза.
Мне глазницы застилала
виноградная слеза.

"А тебе, пацанчик, сколько?
Ты для Ленки староват."
Фиксы, шрамы и наколки,
гомон, хохот, черти, ад.

На стене - Есенин с трубкой.
Муравейники бычков.
Только всё казалось хрупким.
Через стёклышки очков

всё казалось хрупким, нежным -
обречённым навека:
тело Лены без одежды,
полный водкою стакан.

Просыпался еле-еле
и казалось, сплю опять:
тихо, хрупко, нежно пели
папа-Шурик, Лена-*лядь.

Пели хрипло и в обнимку
без улыбок, шуток без,
словно русскую пластинку
завела рука с небес.