Обносилась у неба обнова,
не менялась она, почитай,
со времён самого Годунова
и его окровавленных тайн.

Впрочем, что мне в Европе Восточной?
Что борискин негаснущий страх?
Что с того, что мальцы кровотОчат
в этих русско-татарских глазах?

Что мне Пушкин, короче, ребята?
Это он, он один заварил
эту кашу, чей привкус заклятый
извлекает музЫку из жил.

Эта русская литература,
это небо дождей и огня,
это то, что задастая дура
на уроках вбивала в меня.

От неё зарекаться негоже.
Я запомнил: Россия и суд,
я запомнил: под мокрой рогожей
на телеге тебя повезут.

Будут ноги торчать, леденея,
будет кровью рогожа вонять.
Это русская, братец, идея.
Иноземцу её не понять.

Не понять иноземцу такого.
И навряд ли он так же поймёт:
леденеет в душе Годунова
высшей власти горячечный мёд.